Расстройство избирательного питания

Отца в семье не было, мама работала, а кормление было, в основном, на бабушке. Меня всегда воротило от вида котлет, «взрослых» супов с мясом на кости и прочих обычных блюд. Но у нас была очень хорошая педиатр, которая подсказала маме с бабушкой, что это «нормально» и они смогли найти рабочие ключики.

Питание моё держалось на трёх столпах: блюда с добавлением детского питания — вермишель и гречневая каша, супы (не все) и драники, но без лука и начинки. Я обожал свежие драники. При этом если в раннем детстве я мирился с гречкой, которую никогда не любил, «вчерашними» супами и драниками, которые теряли вкус, то где-то к годам 10 я научился бойкотировать ненавистные мне блюда, и рацион был сокращён до минимума. То есть пик узости рациона пришёлся на 10-12 лет, когда я добился исключения всего, что меня раздражало.

При этом меня рано познакомили со всякими чипсами, сухариками, карамельками, газировкой, шоколадом и так далее. Там тоже были свои правила (шоколад только без начинки, строго определённые конфеты и так далее), но в целом мой компас вкусовых ощущений был достаточно сбит. Собственно, так я и заработал свой гастрит.

Другой момент — неприятные ощущения во рту. Это категория котлет, картофельного пюре и гречки. Везде была разная интенсивность неприятных ощущений, что-то можно было проглотить, что-то запить, что-то приходилось сплёвывать. Чаще всего я фиксирую неприятные ощущения, когда что-то с чем-то не сочетается, и вызывает неприятные ощущения в ротовой полости. Обонятельное отторжение тоже присутствовало, но с возрастом оно свелось к минимуму. Сейчас я могу позволить себе съесть ролл с капустой зная, что по вкусу она ничего, даже если запах отторгает. А в детстве обнюхивал все конфеты.

Третий момент я сформулировал совсем недавно, и он, как мне кажется, ключевой, позволивший мне кое-как, но раздвигать рамки своего питания. Дело в том, что поедание незнакомой пищи для меня процесс достаточно интимный. Я не могу гарантировать ни себе, ни окружающим что съем предложенное мне блюдо без проблем и целиком, не страдая. Поэтому я всегда отказываюсь от угощения в гостях, на шашлыках и корпоративах, потому что это страшно и неловко — оказаться на людях с полным ртом и невозможностью это пережевать и проглотить, без тошноты. И это сохраняется до сих пор.

Обратная сторона медали заключается в том, что примерно с 18 лет во мне проснулась тяга к своего рода экспериментам — дома, в безопасной обстановке. Чизбургер из Макдональдса открыл для меня мир говядины, пиццы – это, вообще, калейдоскоп ингредиентов (при этом не отменяя тот факт, что я до сих пор встречаю для себя неприемлемые либо из-за ощущений во рту, но в основном из-за вкуса, продукты — перцы любых видов, маслины, креветки). Вредная еда продолжила путь сладостей, открыв для меня много нового — но по минному полю из незнакомых продуктов я стараюсь не ходить, хотя сейчас, когда вижу простые блюда из знакомых ингредиентов, могу рискнуть. Но сложные блюда «стран и народов мира» до сих пор предпочитаю обходить стороной из-за сложности и непредсказуемости ощущений.

Со специалистом история сложная. Во-первых, хочу отметить, что я всё ещё веду борьбу с институтами обязательного питания, которая началась ещё в школе, когда мама с бабушкой буквально договаривались с администрацией школ, чтобы меня не кормили, вместо этого собирая мне минималистичные ссобойки из шоколада или глазированного сырка (чего мне вполне хватало!). Со школьными психологами этот вопрос не обсуждался.

В юности у меня обострилась депрессия, и с первых позывов (15 лет) до текущего момента диагноз эволюционировал в биполярно-аффективное расстройство (БАР). Возможно, наследственное — болела бабушка, и скорее всего отец — но у них уже не спросить. За фитиль можно посчитать травлю в школе и нагрузку в колледже, я драматически не справлялся. Из-за наиболее серьезного из обострений БАР я в сумме три месяца провёл в психиатрической больнице. Питаться приходилось за счёт передач, так как больничная еда вызывала тошноту одним своим видом. Были недопонимания как с врачами, так и с санитарами, было несколько эпизодов, когда меня насильно сажали за стол и говорили «ешь» — и приходилось давиться, а персонал думал, что я разыгрываю спектакль. Из-за неправильного лечения в конце первого месяца я оказался в реанимации в неадекватном состоянии – помню, как меня пытались кормить и угрожали, что не пустят маму. С её слов, в другие дни меня кормили через трубочку в носу – и, честное слово, лучше бы так и делали дальше. Разговоры об РПП с психиатрами в отделении и диспансере просто ни к чему не приводили — и диагноз не ставили, и рекомендаций никаких не давали.

Кроме того, из-за депрессии я уже 9 лет хожу к гештальт-терапевту. Последнее время мы с ним обсуждали то, что мне нужно менять специалиста — в первую очередь из-за того, что из-за биполярного расстройства я принимаю нейролептики, и они, в том числе, влияют на моё состояние. А во вторую очередь — из-за ожирения, которое я приобрёл опять же из-за нейролептиков (они влияют на обмен веществ) и не самой полезной диеты.

Сколько себя помню, не любил пробовать новое, и боролся против того, чтобы меня кормили тем, что не нравится. Похожая проблема в детстве была у мамы, но не знаю, настолько ли резко выраженная. По ощущениям это скорее смесь страха + чистейшие неприятные ощущения от еды во рту, либо неприятный вкус. По вкусу сильно протестовал против рыбного супа, гречневой каши, сосисок. Проблему усугубляла неграмотная настойчивость мамы и бабушки: «ну попробуй», «выплюнь если не понравится» — в итоге я выплёвывал даже не разбираясь.

Уже во взрослом возрасте, рефлексируя, я понял, что дома я чувствую себя более безопасно — не нужно без необходимости скрывать свою реакцию, которая может быть тошнотой. Сейчас во мне в какой-то степени побеждает любопытство, и я стараюсь расширять свой рацион — но только дома, где рядом всегда есть, чем запить и кому доесть, если мне не понравится. В целом, я понимаю, что, если бы в детстве мне не давили на эту «мозоль» все окружающие люди, возможно любопытство заиграло бы раньше. Но, так или иначе, триада «страх + чистейшие неприятные ощущения от еды во рту либо неприятный вкус» сковывает меня и сейчас. Недавно понял, что мне не покоряются «сложные блюда», где во рту должны быть пережёваны более 3 разных ингредиентов — редким исключением становятся некоторые бургеры.

В целом, считаю, что страх я перерос, и он превратился в «страх опозориться в публичном месте», но дома его уже нет. Так что думаю, важное в борьбе с ARFID – это подстёгивать любопытство.

Однако сейчас мой рацион снова сокращается, любопытство слегка угасло, и я в целом пытаюсь сократить потребление пищи чтобы не набирать лишний вес, так как проблема доросла до преддиабета и назначения специальных препаратов из семейства глутидов (группа лекарственных препаратов глюкагоноподобного пептида-1). Но сам по себе диапазон возможных продуктов для меня широк достаточно, чтобы я не испытывал страданий, связанных с потреблением пищи.

Мои отношения с едой были сложными, когда я была ребенком. Время обеда было пыткой для моей матери, беспокоившейся о моем несуществующем аппетите, и для меня, семилетней девочки весом всего 18 кг, которая боялась, что ее заставят есть. Я часами сидела за столом, плакала перед тарелкой традиционного болгарского гювеча, не в силах ни жевать, ни глотать. Во рту было странное ощущение, как будто горло перекрыло, а желудок был похож на высохшую губку, не способную впитать питательные вещества.

Мама умоляла попробовать хотя бы ложку, предлагала альтернативные блюда, иногда повышала голос. «Открой рот, или тебе придется кормить через капельницу», — сказала она. 

Но как я могла повиноваться, когда меня тошнило даже от запаха приготовленной еды? Питаясь всего несколькими глотками в день, мое тело начало исчезать на глазах у родителей.

В течение дня я испытывала боли в желудке, не связанные с голодом, по крайней мере, так я думала, и вызванные стрессом любого рода: даже регулярные оценки в школе вызывали мучительные судороги. Врачи направили меня к ряду специалистов, которые осмотрели мой кишечник, взяли анализы крови и сделали рентген, но ничего не нашли. 

У моих проблем с едой не было никаких медицинских причин. Вместо поиска их первопричины врачи прописали ибупрофен. Некоторые предполагали, что я все это выдумывала, чтобы привлечь к себе внимание. Мои родители согласились с этими выводами, перестали водить меня к врачам, когда я пожаловалась на боли в животе, и вернулись к лечению моего плохого пищеварения натуральными средствами, таких как кипяченый рисовый отвар или мятный чай, ни одно из которых не помогло.

Никто не предполагал, что у меня расстройство пищевого поведения. На самом деле, до недавнего времени мне это тоже никогда не приходило в голову. Что касается моей семьи, то я была просто упрямым ребенком, привередливым в еде. Ни один врач не задавал мне вопросов о моем семейном положении и не связывал мои расстройства пищевого поведения с потенциальным фактором стресса, который каждый вечер возобновлялся в месте, где каждый ребенок должен чувствовать себя защищённым и в безопасности.

Когда я росла с отцом-алкоголиком и физически жестоким человеком, дом никогда не был безопасным местом. Время приема пищи было пронизано страхом перед насилием, которое моя мать должна была терпеть у меня на глазах – ударом по лицу или ногой по ноге, пока она хлебала свой чечевичный суп, и громкими криками. Застряв за столом, я не смела ни слова сказать, ни даже взглянуть в лицо отцу, слишком боялась, что спровоцирую его агрессию. Спрятаться было негде. Как безмолвный свидетель всего этого, мой страх рос, умножался, а вместе с ним и боли в животе.

Мое тело отказывалось есть, потому что мой разум говорил ему, что мне нужно исчезнуть.

Мне потребовалось 30 лет , чтобы связать тревогу, с которой я столкнулась в детстве, с расстройством пищевого поведения. Это произошло после того, как я начала сеансы терапии посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). 

Когда ваше тело находится в постоянном режиме тревоги, готовое противостоять входящим угрозам, система начинает закрываться, и пищеварительная система часто делает это первой. Тело реагирует на стресс, посылая такие сигналы, как боль в животе или воспаление, которые не поддаются прямому медицинскому объяснению, несмотря на то, что воспринимаются как сильные и тревожные.

Я узнала, что у моих проблем с едой есть название; это называется избегающим/ограничивающим расстройством приема пищи (ARFID). Об этом гораздо меньше говорят, чем, например, об анорексии и булимии, но последствия недоедания как прямого следствия отказа от еды могут быть столь же разрушительными.

Впервые ARFID был представлен в пятом издании Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам , или DSM-5.(2013), когда категория, известная как «селективное расстройство пищевого поведения», была расширена за счет включения лиц, ограничивающих прием пищи и страдающих сопутствующими физиологическими или психологическими проблемами, но не попадающих под определение другого расстройства пищевого поведения. 

Ранее диагностическая категория была ограничена маленькими детьми, у которых подозревались негативные или неадекватные отношения между ребенком и опекуном. Однако стало очевидным, что у подростков и молодых людей также наблюдаются проблемы с питанием, которые не связаны с анорексией или булимией. Есть явные различия. Например, человек с диагнозом ARFID не имеет искаженных представлений об образе своего тела или весе.

Название ARFID часто используется в качестве общего термина, связанного с рядом форм поведения, связанных с избеганием пищи, и иногда, как в моем случае, человек может не осознавать, что он голоден, и вообще у него может быть плохой аппетит. Еда для них неприятна: я помню, как шоколадки, полученные на Рождество, месяцами лежали в шкафу. У меня не было никакой потребности в еде, даже в угощениях, из-за которых дети моего возраста обычно дрались. Подобно другим людям, пережившим невзгоды детства, мое тело отказывалось есть, потому что подсознательно мой разум говорил ему, что мне нужно занимать меньше места и исчезнуть.

Сегодня мы понимаем, что расстройства пищевого поведения — это сложные психические заболевания. И что стрессовые и травматические переживания в детстве вызывают изменения в мозгу, которые сохраняются на долгие годы, проявляясь в виде физического заболевания и хронической боли. 

Стрессовые факторы не обязательно должны быть такими серьезными, как домашнее или сексуальное насилие, потеря родителей или братьев и сестер. Пренебрежительные или эмоционально отстраненные родители, хроническое унижение, обвинения или издевательства, зависимые или подавленные родители: все это может иметь последствия. Оказавшись глубоко в подсознании, такой опыт может изменить нарративы людей и породить вредные убеждения о себе. «Я недостойна любви» — это личный миф, который я повторяла снова и снова.

На сеансах терапии я оглядываюсь на себя семилетнюю. Я исследую, что, должно быть, чувствовала эта маленькая девочка, какие бесполезные представления о себе она носила. Я остаюсь с неприятными чувствами и достигаю реализации. Чтобы скрыть свой стыд, безысходность и страх, я отказывалась ежедневно питать свое тело, которому отец причинял физический вред. Чтобы пережить жестокое обращение и вынести непрекращающуюся боль, мой разум решил отделиться от тела.

«Я думаю, что неправильно говорить, что расстройства пищевого поведения связаны только с «контролем», поскольку я не думаю, что это всегда так», — сказала мне Рут Микаллеф, консультант по расстройствам пищевого поведения. 

Я думаю, что более полезно сказать, что расстройства пищевого поведения связаны с преодолением трудностей; на самом деле они представляют собой механизм выживания, который нам пришлось разработать самим, когда никто не пришел нас «спасти».

Теперь я вижу вещи более ясно, особенно то, насколько разрушительным было отсутствие диагноза. Фактически, диагностика остается сложной задачей даже при наличии доступных исследований, поскольку пациенты с ARFID имеют сложный и разнообразный анамнез и факторы риска, и у них нет проблем с внешним видом тела. С диагнозом, конечно, приходит лечение, в идеале такое, которое касается как тела, так и разума. Общие подходы включают когнитивно-поведенческую терапию (КПТ), консультирование по питанию и терапию кормлением, десенсибилизацию и переработку движениями глаз (EMDR) для случаев посттравматического стрессового расстройства, таких как я, гипнотерапию, десенсибилизацию, экспозиционную терапию или диалектическую поведенческую терапию (ДПТ). 

В моем случае, когда я выросла в Болгарии в 1980-х годах, задолго до того, как это расстройство стало понятно, эта помощь была недоступна. Пришлось искать свой способ восстановления.

Впервые я увидела себя глазами того, кто заботился обо мне.

Я нахожу концепцию восстановления проблематичной. Этот термин предполагает вмешательство или лечение, чтобы помочь исцелению, своего рода «до» и «после», и я изо всех сил пытаюсь точно определить конкретное время, которое разделяет мою жизнь с такой простотой. Вместо этого было несколько шагов, несколько ситуаций, которые помогли мне лучше понять себя.

В 14 лет я совсем перестала есть. Это были летние каникулы, и большую часть дня я проводила на улице с друзьями. Жара была невыносимой, как и в большинство августовских дней в Болгарии, но я, хоть и ослабла от поста, все же отказывалась от еды. Я помню, как шла по улице, как вдруг свет стал слишком ярким, горячая волна накрыла мою голову, и я рухнула на тротуар, потеряв сознание. 

Я пришла в себя от звука приглушенных голосов и женщины, держащей мою голову и предлагающей мне глоток воды. Собралась толпа. Все выглядели радостными от того, что я прихожу в себя. И я тоже так себя чувствовала: возвращалась, возвращалась к себе. Я пошла домой, сварила картошки и съела ее с аппетитом, которого у меня никогда не было в жизни. Это был первый шаг.

Несколько месяцев спустя мои родители развелись, и мы с мамой и сестрой переехали к бабушке с дедушкой. Мне по-прежнему приходилось проводить несколько выходных с отцом, что приводило меня в ужас, каждый раз вызывая спазмы желудка. Когда я попросила в аптеке что-нибудь для успокоения нервов, фармацевт предложил мне диазепам, объяснив, что я никогда не должен принимать больше половины таблетки. Без рецепта, без вопросов. Я мало знала об эффектах диазепама и, чувствуя тревогу из-за предстоящего дня с отцом, из-за его криков и ударов, я приняла пару таблеток. Я ничего не почувствовала, поэтому приняла еще пару, а затем еще пару, пока половина блистерной упаковки не опустела.

Я не помню дня с отцом — вроде таблетки подействовали, и я была довольна. На следующей неделе я вернулся в аптеку, чтобы купить еще, и продолжала в том же духе, меняя аптеки, принимая по 10 таблеток за раз, иногда смешивая их с водкой, чтобы быстрее обезболить себя. Я наслаждалась ощущением пустоты, неведомого прежде спокойствия и начала принимать диазепам и во время школьных недель. Дни проходили как в тумане, без воспоминаний, без панических атак, без страха: они заставляли меня чувствовать себя непобедимой.

Однажды мальчик, сидевший рядом со мной на уроке географии, заметил, что я принимаю несколько таблеток. Чувствуя головокружение, я вышла из класса, а он последовал за мной на улицу, бормоча учителю извинения. Я помню, как он взволнованно смотрел на меня, его взгляд пронзал мой разум, ища ответы. Впервые я увидела себя глазами того, кто заботился обо мне. Он заметил мое отчаяние, заметил меня после стольких лет ощущения себя невидимым и недостойным. Я выбросила оставшийся диазепам и больше никогда его не принимала. Второй шаг на моем тернистом пути.

Третий длился долго, в течение которого я уехала из дома в университет и переехала в Лондон, и в каком-то смысле он продолжается до сих пор. После смерти отца у меня в голове крутился миллион вопросов, ни на один из них не было ответа, и тревога снова начала нарастать. Но на этот раз все было иначе. У меня появились новые друзья и отношения, а также сеть поддержки, состоящая из людей, которые помогли мне увидеть себя человеком, достойным любви. Я далека от «выздоровления». Каждый раз, когда я страдаю от сильного стресса или беспокойства, мой желудок снова закрывается, и мой аппетит пропадает. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь исцелить травму или ее последствия для моего психического здоровья, но я знаю, где искать поддержку, и я нахожу это обнадеживающим. Сеть людей вокруг меня, словно плащ-невидимка, помогает мне двигаться вперед. И это все, что я хочу сделать — продолжать идти.

Первоисточник: https://psyche.co/ideas/when-fear-grew-in-my-stomach-i-starved-myself-just-to-survive

Были сильные аллергии в детстве на большинство продуктов. Когда я хотела что-то есть, мне это не давали, я была часто голодной, потому что раздобыть для меня то, что не вызывало бы у меня высыпания и дикие расчесы было тяжело в те годы. Потом вроде все наладилось, но началась история с сердобольным окружением, которое настаивало на том, чтобы я ела (где-то в возрасте 4-6 лет). Все пытались впихивать в меня еду, но тогда я уже почти никогда не хотела. Один из моих страхов по сей день — бабушкина подруга, которая говорила «не будешь есть — тебе в живот через рот засунут трубку!». Я тогда заплакала, потому что точно знала — я не буду есть, а значит, трубки не избежать. Настолько для меня поесть был не вариант. Моей поддержкой и защитой всегда была только мама. Моя скала и тонна принятия. Благодаря ей от меня все отстали, после чего я начала есть. Какой-то момент в моей жизни был золотым (с 7 до 15 лет) — я ела практически всё. Исключением были разве что мёд и шоколадное масло, которым я однажды сильно отравилась.

В 10 лет у меня начались проблемы со школой, конфликт с учителями и одноклассниками был очень жестким, и я очень много нервничала. С 10 и до 15 я находилась в состоянии ежедневного острого стресса. Когда мне исполнилось 15 лет, школа наконец сдалась и согласилась меня отпустить на свободу, выдав мои документы (потом я перешла в другую школу). Я шла домой, чувствуя огромное облегчение, от которого хотелось плакать.

А в тот же вечер, всего через несколько часов, моя жизнь перевернулась и в мою жизнь прочно вошел ARFID. В тот вечер я впервые не смогла поесть и у меня появились первые продукты, которых я начала избегать. Дальше последовали врачи, осмотры, анализы. Идеи, что у меня язва, гастрит, панкреатит, нервная анорексия. Время шло, шли годы, но ни одно лечение мне не помогало. Более того, список продуктов, которые я могла есть, потихоньку сужался. Какие-то продукты вызывали у меня омерзение, какие-то — дикий страх, что, если я их съем мне будет очень плохо физически. У меня очень тонкий нюх, и мне постоянно казалось, что некоторые продукты пахнут не очень — как будто они уже не такие свежие. Я раньше всех замечала эти изменения в свежести и просто не могла есть такие продукты. А иногда я чувствовала в продуктах привкусы — привкус упаковки, пластика, чего-то еще неприятного. 

Постепенно меня стали доставать разговоры окружающих о моей худобе, шутки про то, что я помешалась на диетах, меня заваливали советами за столом если я говорила, что у меня больной желудок, иногда я видела, как люди смотрят на меня как на немного умалишенную. Когда я пыталась объяснить, что со мной, мне говорили «почему ты не можешь ПРОСТО ПОЕСТЬ?»

Больше всего боли мне доставляли их попытки «соблазнить» меня едой, которую я не могла есть. Они ели и приговаривали, как это вкусно, неужели ты не хочешь тоже, ну хоть кусочек, от кусочка ничего не будет. В такие моменты мне хотелось кричать и плакать, потому что я хотела есть. Мне было плевать на мою фигуру, хотя они думали обратное. Я обожала еду, я любила всё, что относилось к физическому комфорту и вкусно покушать — было одним из удовольствий моей жизни. Факт в том, что я была очень голодная, но даже если бы я умирала от голода, я не смогла бы заставить себя съесть то, что я хочу. В этом был ужас моей ситуации — я могла стоять перед витриной кондитерского магазина, доверху наполненного едой, иметь все деньги мира чтобы ее купить, но умирать от голода, потому что я не смогла бы её есть.

Так я начала избегать ситуаций, где люди принимают пищу, чтобы больше не сталкиваться с этим кошмаром и больше не посещала кафе и рестораны. Тогда же у меня появилась привычка нюхать еду. Та еда, которую я любила и хотела поесть, но не могла — я могла просто ею дышать, чтобы хоть так её ощутить. 

В конечном счёте я дошла до ситуации, когда единственным моим питанием было разводное питание для взрослых. Оно буквально спасало мне жизнь, потому что больше я ничего есть не могла. Однажды я ехала домой очень голодная и думала «ничего, у меня с собой смесь, через 30 минут я попью ее дома. Уже через 20 минут, через 5, через минуту!». А потом оказалось, что эту банку смеси я забыла на работе. Я, наверное, в жизни так не плакала горько. Это было 5 лет назад. 

С того времени у меня были улучшения, а бывало, что я снова возвращалась к спецпитанию.

Хуже всего приходилось в эмиграции, потому что стрессы ухудшали состояние, а моего питания там не было, оставалось детское питание, но его не везде можно было найти. Где-то в Стамбуле я разрыдалась, потому что подумала, что я умру тут голодной смертью. Но потом наступила адаптация, были найдены магазины, заново выстроена классификация продуктов от опасных до приемлемых, и я начала понемногу есть. В прошлом году я рискнула и в очередной раз решила обратиться к специалисту, чтобы он помог мне разобраться, что со мной. 99% специалистов писали мне о том, что это классическая анорексия, но это я слышала и раньше, лечение при анорексии никак не помогало мне снова обрести свободу в питании. А попыток было немало. А потом случилось чудо — я нашла врача, который сказал мне, что это может быть ARFID. И у меня отлегло от сердца.

Все это время я считала себя сумасшедшей и помышляла о том, чтобы больше не жить, потому что так, как я жила — это не жизнь в полном смысле. А потом оказалось, что у моей беды есть название. Сейчас я принимаю лекарства от депрессии и тревожности, вместе с моим доктором (великолепная врач) мы нащупали какие-то спасительные соломинки. Мы разобрались в том, к каким продуктам, как и почему я отношусь. Подумали над тем, что мне помогает, а что делает хуже. Так я поняла, что лучше всего я себя чувствую, когда влюблена, делаю любимое дело, больше занята приятными делами. Чем больше вещей окрыляют — тем мне легче и тем шире моё меню. Поняли, что делать, когда проще пробовать новый продукт и т.д. Сейчас мы с мужем снова переехали, и трудная адаптация опять выбивает меня из колеи. Но теперь мне проще с этим бороться, потому что у моего чудовища есть название, и я смогла узнать его получше. Я не верю в то, что я когда-нибудь полностью излечусь — всё-таки, я болею уже больше половины своей жизни и почти не помню каково это — быть свободной в своем наслаждении любимой едой. Но я точно знаю, что я по крайней мере смогу расширить список доступных мне продуктов.

Смотрю ли я в будущее оптимистично или пессимистично? 50/50. Но расклад не так уж плох). 

Спасибо, что прочитали мою историю.